Неточные совпадения
Идем домой понурые…
Два старика кряжистые
Смеются… Ай, кряжи!
Бумажки сторублевые
Домой под подоплекою
Нетронуты несут!
Как уперлись: мы нищие —
Так
тем и отбоярились!
Подумал я тогда:
«Ну, ладно ж! черти сивые,
Вперед не доведется вам
Смеяться
надо мной!»
И прочим стало совестно,
На церковь побожилися:
«Вперед не посрамимся мы,
Под розгами умрем...
— Ах,
какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и
то мне тяжело стало. Его глаза,
надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл.
Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Казалось, очень просто было
то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась,
как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а
надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Испуганный
тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная,
как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой
надо было получить подпись на доверенности.
— Нет, — сказала она, раздражаясь
тем, что он так очевидно этой переменой разговора показывал ей, что она раздражена, — почему же ты думаешь, что это известие так интересует меня, что
надо даже скрывать? Я сказала, что не хочу об этом думать, и желала бы, чтобы ты этим так же мало интересовался,
как и я.
За чаем продолжался
тот же приятный, полный содержания разговор. Не только не было ни одной минуты, чтобы
надо было отыскивать предмет для разговора, но, напротив, чувствовалось, что не успеваешь сказать
того, что хочешь, и охотно удерживаешься, слушая, что говорит другой. И всё, что ни говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, — всё получало,
как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям, особенное значение.
Мать отстранила его от себя, чтобы понять,
то ли он думает, что говорит, и в испуганном выражении его лица она прочла, что он не только говорил об отце, но
как бы спрашивал ее,
как ему
надо об отце думать.
Доказательство
того, что они знали твердо, что такое была смерть, состояло в
том, что они, ни секунды не сомневаясь, знали,
как надо действовать с умирающими, и не боялись их.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с
того, что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не так,
как надо.
— Передайте вашей жене, что я люблю ее
как прежде, и что если она не может простить мне мое положение,
то я желаю ей никогда не прощать меня. Чтобы простить,
надо пережить
то, что я пережила, а от этого избави ее Бог.
—
Надо знать Анну и Вронского — я его больше узнала теперь, — чтобы понять,
как они милы и трогательны, — теперь совершенно искренно говорила она, забывая
то неопределенное чувство недовольства и неловкости, которое она испытывала там.
Он забывал,
как ему потом разъяснил Сергей Иванович,
тот силлогизм, что для общего блага нужно было свергнуть губернского предводителя; для свержения же предводителя нужно было большинство шаров; для большинства же шаров нужно было дать Флерову право голоса; для признания же Флерова способным
надо было объяснить,
как понимать статью закона.
«Да, очень беспокоит меня, и на
то дан разум, чтоб избавиться; стало быть,
надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше не на что, когда гадко смотреть на всё это? Но
как? Зачем этот кондуктор пробежал по жердочке, зачем они кричат, эти молодые люди в
том вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются? Всё неправда, всё ложь, всё обман, всё зло!..»
Шестнадцать часов дня
надо было занять чем-нибудь, так
как они жили за границей на совершенной свободе, вне
того круга условий общественной жизни, который занимал время в Петербурге.
— Он говорил о
том, о чем я сама хочу говорить, и мне легко быть его адвокатом: о
том, нет ли возможности и нельзя ли… — Дарья Александровна запнулась, — исправить, улучшить твое положение… Ты знаешь,
как я смотрю… Но всё-таки, если возможно,
надо выйти замуж…
Портрет с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было,
как мог Михайлов найти
ту ее особенную красоту. «
Надо было знать и любить ее,
как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение», думал Вронский, хотя он по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно знали его.
― Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение мучительно, что
надо развязать его. Если бы ты знал,
как мне оно тяжело, что бы я дала за
то, чтобы свободно и смело любить тебя! Я бы не мучалась и тебя не мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но не так,
как мы думаем.
— Что ты! Вздор
какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной
надо. Ну
как же ты не дик? Чем же объяснить
то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно,
как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда
то, что никто не делает.
«Если я сказал оставить мужа,
то это значит соединиться со мной. Готов ли я на это?
Как я увезу ее теперь, когда у меня нет денег? Положим, это я мог бы устроить… Но
как я увезу ее, когда я на службе? Если я сказал это,
то надо быть готовым на это,
то есть иметь деньги и выйти в отставку».
— Это вы захватываете область княгини Мягкой. Это вопрос ужасного ребенка, — и Бетси, видимо, хотела, но не могла удержаться и разразилась
тем заразительным смехом,
каким смеются редко смеющиеся люди. —
Надо у них спросить, — проговорила она сквозь слезы смеха.
— Он? — нет. Но
надо иметь
ту простоту, ясность, доброту,
как твой отец, а у меня есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя не было и не было еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал на дело; а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно
как заданный урок, я притворяюсь…
Но туча,
то белея,
то чернея, так быстро надвигалась, что
надо было еще прибавить шага, чтобы до дождя поспеть домой. Передовые ее, низкие и черные,
как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу. До дома еще было шагов двести, а уже поднялся ветер, и всякую секунду можно было ждать ливня.
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная,
как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и
то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то
как будто ждал, высматривал,
как будто боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста,
надо было объясниться.
Положение нерешительности, неясности было все
то же,
как и дома; еще хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать Вронского, а
надо было оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел к ней; она была не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и ей было легче, чем дома; она не должна была придумывать, что ей делать.
«Что бы я был такое и
как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что
надо жить для Бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего из
того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он всё-таки не мог представить себе
того зверского существа, которое бы был он сам, если бы не знал
того, для чего он жил.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и не только утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу, притворившись спокойною.
Надо было показать ему, что она недовольна
тем, что он не вернулся,
как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему своего горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но не ему о ней. Она не хотела борьбы, упрекала его за
то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы.
— Ах нет! — с досадой сказал Левин, — это лечение для меня только подобие лечения народа школами. Народ беден и необразован — это мы видим так же верно,
как баба видит криксу, потому что ребенок кричит. Но почему от этой беды бедности и необразования помогут школы, так же непонятно,
как непонятно, почему от криксы помогут куры на насести.
Надо помочь
тому, от чего он беден.
Комната эта была не
та парадная, которую предлагал Вронский, а такая, за которую Анна сказала, что Долли извинит ее. И эта комната, за которую
надо было извиняться, была преисполнена роскоши, в
какой никогда не жила Долли и которая напомнила ей лучшие гостиницы за границей.
Так
как мужу
надо было ехать встречать кого-то по службе, а жене в концерт и публичное заседание юго-восточного комитета,
то надо было много решить и обдумать.
Но кроме
того, что Левин твердо знал, что̀ ему
надо делать, он точно так же знал,
как ему
надо всё это делать и
какое дело важнее другого.
Она стала думать о
том,
как в Москве
надо на нынешнюю зиму взять новую квартиру, переменить мебель в гостиной и сделать шубку старшей дочери.
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я был влюблен, но это не
то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь,
как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И
надо решить…
В
то самое мгновение,
как Вронский подумал о
том, что
надо теперь обходить Махотина, сама Фру-Фру, поняв уже
то, что он подумал, безо всякого поощрения, значительно наддала и стала приближаться к Махотину с самой выгодной стороны, со стороны веревки.
— Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться
того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя,
тот возвысится. И благодарить меня вы не можете.
Надо благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться,
как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
— Нет, — сморщившись от досады за
то, что его подозревают в такой глупости, сказал Серпуховской. — Tout ça est une blague. [Всё это глупости.] Это всегда было и будет. Никаких коммунистов нет. Но всегда людям интриги
надо выдумать вредную, опасную партию. Это старая штука. Нет, нужна партия власти людей независимых,
как ты и я.
«Не для нужд своих жить, а для Бога. Для
какого Бога? И что можно сказать бессмысленнее
того, что он сказал? Он сказал, что не
надо жить для своих нужд,
то есть что не
надо жить для
того, что мы понимаем, к чему нас влечет, чего нам хочется, а
надо жить для чего-то непонятного, для Бога, которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными?».
— Но браками по рассудку мы называем
те, когда уже оба перебесились. Это
как скарлатина, чрез это
надо пройти.
Надо было покориться, так
как, несмотря на
то, что все доктора учились в одной школе, по одним и
тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на
то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити.
Для чего она сказала это, чего она за секунду не думала, она никак бы не могла объяснить. Она сказала это по
тому только соображению, что, так
как Вронского не будет,
то ей
надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было,
как и ко многим другим, она не умела бы объяснить, а вместе с
тем,
как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
— «Никак», — подхватил он тонко улыбаясь, — это лучшее средство. — Я давно вам говорю, — обратился он к Лизе Меркаловой, — что для
того чтобы не было скучно,
надо не думать, что будет скучно. Это всё равно,
как не
надо бояться, что не заснешь, если боишься бессонницы. Это самое и сказала вам Анна Аркадьевна.
— А что же, правда, что этот Михайлов в такой бедности? — спросил Вронский, думая, что ему,
как русскому меценату, несмотря на
то, хороша ли или дурна его картина,
надо бы помочь художнику.
Он испытывал в первую минуту чувство подобное
тому,
какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и
надо перенести и утишить боль.
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа,
как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого
надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в
то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
Вообразите, что у меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть;
то и другое в порядке вещей; старайтесь смотреть на меня,
как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной, — и тогда ваше любопытство возбудится до высшей степени; вы можете
надо мною сделать теперь несколько важных физиологических наблюдений…
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и
как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть,
как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все
те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
— Экой разбойник! — сказал второй казак, —
как напьется чихиря, так и пошел крошить все, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич,
надо его связать, а
то…
Надо было видеть,
как одни, презирая опасность, подлезали под нее, другие перелезали через, а некоторые, особенно
те, которые были с тяжестями, совершенно терялись и не знали, что делать: останавливались, искали обхода, или ворочались назад, или по хворостинке добирались до моей руки и, кажется, намеревались забраться под рукав моей курточки.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в
том, что я не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх, барин!» Но
надо знать,
как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня,
как зайца, повесил на седло.
Видите, в
каком трактиришке все время просиживаю, и это мне всласть,
то есть не
то чтобы всласть, а так,
надо же где-нибудь сесть.
— Понимаю (вы, впрочем, не утруждайте себя: если хотите,
то много и не говорите); понимаю,
какие у вас вопросы в ходу: нравственные, что ли? вопросы гражданина и человека? А вы их побоку; зачем они вам теперь-то? Хе, хе! Затем, что все еще и гражданин и человек? А коли так, так и соваться не
надо было; нечего не за свое дело браться. Ну, застрелитесь; что, аль не хочется?